Василий Васильевич Розанов, русский писатель и мыслитель, навсегда забытый Советской властью и с пафосом реанимированный в связи с ее скоропостижной кончиной, славился своим велеречивым стилем, умопомешательством на еврейском вопросе и застенчиво-отчаянной сексуальностью. Василий Васильевич, словно сошедший со страниц Федора Михайловича Достоевского в роли одного из его полубезумных героев, то, самоуничижаясь, проклинал собственное ничтожество, то именовал себя провозвестником Божьим.
Василий Васильевич был сложным человеком или, как пишут его нынешние апологеты, «очень, очень неординарным». Поддавшись некоторой мании величия, обуревавшей его, впрочем, всю сознательную жизнь, он писал о себе: «Да и еще скажут: у нас Розанов один. И прибавят: Такого, как Розанов, — ни у одного народа нет!». После чего непременно обвинял себя в ужасной «мизерабельности», обзывая «тлей и червем».
Пожалуй, из всего человеческого племени он более всех не любил писателей (если, конечно, не считать евреев). Еще будучи учителем Елецкой гимназии и «одинаково ненавидя», по собственному признанию, «как учеников, так и учителей», он, словно предчувствуя нечто недоброе, написал донос на ученика 3-го класса Мишу Пришвина, вследствие чего Мишу из гимназии и выгнали.
Василий Васильевич не ошибся в своих предчувствиях. Миша вырос, превратился в знаменитого писателя М. И. Пришвина и так отозвался о своем учителе: «Пришел в класс учитель географии, которого гимназисты называли – «Козел», весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами; зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной». Возможно, что именно в связи с подобными отзывами Василий Васильевич, убежденный некоторыми друзьями, что он мыслитель и великий писатель, других писателей и терпеть не мог. Некрасова с Белинским и Чернышевским презирал, Гоголя обвинял в сатанизме и тайной некрофилии, Тургенева не выносил. Один у него идеал был – Федор Михайлович Достоевский.
При этом сам Василий Васильевич у многих современников вызывал засвидетельстванное сильное ощущение тошноты, представляя из себя некую шальную помесь Смердякова и Иудушки Головлева. Некоторые даже предполагали, что Розанова как такового не существует вообще, что это не более чем литературный персонаж, неким мистическим образом обретший сомнительную плоть.
Когда знаменитый Владимир Соловьев называл его «Иудушкой русской мысли», а Розанов обижался и плакал навзрыд, о чем сразу же подробно рассказывал в периодической печати, его утешал другой русский философ, П. Флоренский, пытаясь вернуть в истинное христианское лоно. Впрочем, Василий Васильевич и Христа представлял себе настолько по-своему, что его друзья и даже такие декаденты, как Мережковский (на которого он иногда пописывал доносы в газеты), некоторым образом содрогались.
Возможно, Василий Васильевич так бы и остался провинциально тоскливым философствующим учителем, похожим на персонаж из соллогубовского «Мелкого беса», если бы не его дар стилиста и не само существование еврейского народа.
Как писала Зинаида Гиппиус, «всю жизнь Розанова мучили евреи». По большому счету именно еврейскому народу Василий Васильевич обязан своей несколько запоздавшей славой. В бесчисленных знаменитых своих погромно-энтомологических статьях о деле Бейлиса (которого безуспешно пытались обвинить в ритуальном убийстве мальчика Ющинского) он смог сообщить многомиллионной Империи о своих взглядах на еврейский вопрос.
Он так неустанно сравнивал евреев с пауками, скорпионами, змеями, спрутами, осьминогами и прочими представителями нечеловеческого общества, что сумел внушить читателям чувство ужаса и неподдельного отвращения, при этом, видимо, не столько к евреям, сколько к себе самому.
Вот отрывок из его опуса: «Еврей сам по себе не только бесталанен, но — ужасающе бесталанен: взамен всех талантов имеет один большой хобот, маслянистый, приятный; сосать душу и дар из каждого своего соседа, из города, из страны… Берегите глаз свой и ухо от еврея. Евреи устроились спрутообразно. Сосут, потому что у них кончики ног, рук, головы — с присосочками. И сосут, к чему бы они ни приложились. Сосут, как дышат. Сосание необходимо им, как дыхание. Их нельзя судить, осуждать… Жидки вообще сладенькие. Они вас облизывают, и вам приятно быть под их тёплым, влажным языком. Вы нежитесь. И не замечаете, что поедание вас уже началось… Так они съели Египет и Рим. Справиться же с вислоухой и легкомысленной Европой и Россией им уже ничего не стоит. …Понимаете ли вы теперь, что каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и истинно чувствует в евреях проклятие России? Народы около них вечно будут рахитичны, бледны, малокровны и немощны. Как человек с солитёром… Иудеи распяли Христа. Они и нас распнут и уже распинают… Вот что, мои милые русские: всячески сторонитесь евреев и не вступайте в никакие отношения с ними. Если, идя по улице, вы издали увидите фигуру «как будто еврея» — потупьте глаза и таким образом НЕ УВИДЬТЕ ЕГО. Взглянувши друг на друга с евреем — вы уже несколько перестали быть русским и несколько объевреились. Увидя комнату, где разговаривает еврей, не входите в неё; а если придёт еврей — заговорите с кем-нибудь третьим, чтобы не только его не слушать, но и не слышать, берегите ум от евреев!»
Впрочем, большая часть публики с восторгом приняла мнение мыслителя. Писатель доносил населению, сначала в газетах, а потом и в отдельно изданной книге с привлекательным названием «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», что иудеи, в лице несчастного Бейлиса, если бы даже хотели, то не смогли бы не разорвать на части христианского младенца и не выпить его крови, просто в связи с тем, что для них это дело естественное, деликатесное и неотделимое от их расовой, биологической и религиозной принадлежности.
Многочисленные сторонники писателя логично дополняли его смелое утверждение, обвиняя проклятое племя в непреодолимом желании «попробовать на вкус» христианской плоти. При этом сама мысль Василия Васильевича была одновременно и незатейливой, и парадоксальной. Логика его была такова: «Иудаизм строго запрещает своим адептам употреблять в пищу какую-либо кровь. Следовательно, иудаизм придает крови особое, священное значение. Следовательно, кровь должна играть в ритуалах иудаизма чрезвычайно важную роль. А если так, то в секретных обрядах их религия просто обязана предписывать употребление крови!».
Именно за эту витиеватую мысль другие русские писатели выгнали его из знаменитого тогда «Религиозно-философского общества». Кроме миллионов сторонников и Союза Гавриила Архангела (печально известного как «Черная сотня»), его идеи поддержал и бывший студент-математик, знаменитый священник, ученый и богослов Павел Флоренский.
Будучи «человеком утонченной культуры и громадных знаний», «прославившийся своей честностью» Флоренский соглашался с Василием Васильевичем и утверждал: «Если бы я был не православным священником, а евреем, я бы и сам так поступил — обязательно пролил бы кровь Ющинского». Вообще же Павел Флоренский был убежден, что «теперь в мире нет ни одного народа, совершенно свободного от иудейской крови, и есть еврейство с абсолютно несмешанною кровью. Итак, есть евреи, полуевреи, четверть-евреи, пятая-евреи, сотая-евреи и т.д. И вот каждый народ с каждым годом увеличивает процент еврейской крови, то есть разжижается в своей самобытности. С ужасающей, головокружительной быстротой растет число внедрений еврейства в человечество. И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно заглушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску».
Сам же Василий Васильевич, испытывая чувство упоения и неподдельного восторга, писал в то время такие исступленные, фантастические и безумные статьи, что даже редактор «Нового времени» известный юдофоб Суворин печатать его перестал – «уж больно дико звучало». Но Василия Васильевича это не остановило, он отдал все статьи в «Земщину» — плохонькую, подметную, «не интеллигентную», почти «боевой листок», но зато яро черносотенную…
Впрочем, с таким же упоением он через некоторое время, бия себя в грудь и устрашающе рыдая, писал статьи прямо противоположные, объясняясь еврейскому народу в неразделенной любви. Однажды он даже умудрился в один и тот же день напечатать в разных газетах две прямо противоположные по взглядам статьи. В этом была определенная «розановская» логика: по его утверждению, «мне ровно наплевать, какие писать статьи, «направо» или «налево». Все это ерунда и не имеет никакого значения».
Однако евреи так не думали. Розанов гонялся за ними всю жизнь то с призывами к их немедленному уничтожению, то в безумном раскаянии, упрекая еврейский народ в недостаточном сопротивлении и стойкости окружающему его подлому миру. Евреи бегали от Розанова, как от чумы. Он бился в истерике, пытаясь навязать им свою любовь и одновременно призывая их к самоуничтожению.
Но, впрочем, Розанова мучили не одни евреи. Его мучили женщины. Евреи и женщины были достаточным поводом для некоторого умопомешательства. Однажды, влюбившись в еврейку, он с подозрением и, как пишет Гиппиус, вроде «полушутя», дознавался: «Вот рука ее… а кровь у нее там какая? Вдруг — голубая? Лиловенькая, может быть? Ну, я знаю, что красная. А все-таки не такая, как у наших…».
Но, бесспорно, главной мучительницей его жизни была госпожа Суслова, Апполинария Прокофьевна. Эта «удивительная и совершенно инфернальная женщина» сначала долгое время сводила с ума не совсем уравновешенного Федора Михайловича Достоевского, будучи его многолетней любовницей. После его смерти она написала том воспоминаний об их любви, познакомилась с юным, робким и подающим литературные надежды, «невзрачным учителишкой» Васей Розановым и вышла за него замуж.
Но, кроме конкретных женщин, у Василия Васильевича, как известно, было два увлечения — сексуальность как таковая (в ту стыдливую пору она называлась «половым вопросом») и ужасные, как указывалось выше, евреи. Никто из предшественников, современников и последователей, увлеченных обеими проблемами, не смог соединить их в единое умопомешательство. Удалось это только одному Василию Васильевичу. Он так яростно пытался соединить обе страсти, что даже выпустил об этом специальную брошюру.
Вот что он сообщал там пораженным читателям: «Евреи — женственная нация, у евреев эта женоподобность — национальна. Все их голоса — пискливые, крикливые, и, ещё чаще — мягкие и интимные. Увы, «нам всем нравятся женщины» — не лицом вовсе, а их уступчивой, угодливой, любезной и ласковой природой. «Женщина обольстительна», и на этом женоподобии евреев основана главная часть их успехов. Они как-то пристают к мужчинам и мужественным нациям. В безумных их выкриках есть нотка отчаяния: «уходит возлюбленный». Самое отторжение, которое у финнов вызвало бы грубость, у немцев — высокомерный отпор или методическое сопротивление, у евреев вызывает истерику, как если муж «предлагает жене жить на отдельной квартире». Евреи действительно прилипают, как сказано о жене, что она «прилепится к мужу своему». Во время побоев они только визжат и бегают, и почти никогда не сопротивляются. Народ в женственности своей, в необъяснимой «прилепляемости» к соседним племенам, в чарах ласки и любезности — имеет какую-то загадку Содома. Женственная нация. «Жидки» — это лукавые девчонки, которые среди нас бегают, ласкаются к нам, обольщают нас, входят в дружбу и интимность с нами, издают нам журналы и газеты,.. делают «политику русскую» как свою «еврейскую политику» и вообще все «русские дела» делают как «свои дела», с жаром, пылом и без остановки. Похоже на то, что «мы на них не женились», а они за нас «вышли замуж»».
Впрочем, Василий Васильевич интересовался вопросами пола и отдельно от евреев. И на эту тему тоже книгу написал. Голлербах вспоминает: «Его тяготение к половой проблеме, по-видимому, не встречало сочувствия со стороны «домашних». Он заговорил однажды о новой своей «половой статье» восторженно, с подъемом. «Гадость ты написал, больше ничего», — сказала одна из его дочерей с гримасой».
Но все-таки не женщины, а евреи допекли Василия Васильевича. Хотя, с другой стороны, может быть, и египтяне. Одно время, несколько отстав от евреев, он страшно увлекся египтянами (на их счастье, к этому времени от них остались лишь пирамиды). Зато евреи так его доняли, что он и перед смертью их вспомнил. Хотя и почил он тоже очень «по – розановски».
Дочь писателя, настаивая на том, что батюшка был истинно православный, так описала его кончину: «Перед смертью же действительно причастился. Но после сказал: «Дайте мне изображение Иеговы». Его не оказалось. «Тогда дайте мне статую Озириса». Ему подали и он поклонился Озирису…»
Странная смерть. Розановская. С христианским богом, еврейским и египетским. И как это Василию Васильевичу, всю жизнь «жидоведствующему», в голову вдруг пришло, что евреи проклятые своего невидимого Б-га нарисовать решили. Видно, подумалось ему перед смертью, что для него, специально.
Впрочем, и после смерти Василий Васильевич был не ординарен. Лучший посмертный сюжет для своего героя не мог придумать и сам главный учитель его, Достоевский. Павел Флоренский, будучи в ужасе, сообщал: «Для могильного креста я предложил надпись из Апокалипсиса, на котором Василий Васильевич… мирился со всем ходом мировой истории: «Праведны и истинны все пути Твои, Господи». Представьте себе наш ужас, когда наш крест, поставленный на могиле непосредственно гробовщиком, мы увидели с надписью: «Праведны и немилостивы все пути Твои, Господи».