Что за человек был знаменитый философ Шопенгауэр! Все немцы как немцы: один любит хризантемы, другой Вагнера, третий что-нибудь вегетарианское.
Один Шопенгауэр – ни-че-го!
Удивительный человек. Ничто человеческое было ему не близко.
Ну, положим, не любил он евреев. Вот так удивил, кто ж их любит.
Но он, нелюдим, (невозможно представить) — немцев не любил еще больше. Так о них и писал: «Немцев упрекают в том, что они всегда подражали во всем французам и англичанам; но забывают, что это самое умное, что они, как нация, могли сделать, потому что собственными силами они не произвели бы ничего дельного и хорошего».
Он родился в вольном городе Данциге и не любил пруссаков, жил в Англии – не любил англичан, во Франции – французов. Всю Европу изъездил и вот результат – совершенная мизантропия.
Окружающие вообще раздражали его чрезвычайно. Да и он раздражал окружающих своим вечно, как сказала его мама, «мрачным выражением лица и странными оценками, изрекаемыми тоном не терпящего возражений оракула».
Именно он придумал новое слово – «пессимизм». С кем мог, со всеми рассорился: с матерью-писательницей, с Гете, с современниками, с потомками. С отцом не ссорился никогда, тот провалился в люк, когда философ был еще крайне юн. С матерью же выяснял отношения бесконечно. Так и писал: «Эта госпожа, моя мать, давала приемы, пока отец умирал в одиночестве, и развлекалась в то время, когда он переносил тяжелейшие муки».
Мама отвечала ему длинными письмами, пересылая их на его половину дома: «На моей территории ты — гость… в дни, когда я принимаю, можешь ужинать у меня, если при этом воздержишься от своих нелепых ламентаций по поводу глупости мира и человеческого убожества, так как из-за этого я плохо провожу ночь и вижу дурные сны…»
Да и как можно было с ней не рассориться, если на философскую диссертацию молодого гения «О четверояком корне достаточного основания» его мать, написавшая 24 тома собственных жизнерадостных сочинений, только зевнула и, как утверждают биографы, покрутив рукопись, спросила: «Это что-то для аптекарей?»
Но, пожалуй, больше, чем маму, он не любил профессоров. Буквально так и писал: «То, что скоро мое тело будут грызть черви, с этим я еще могу смириться; но вот то, что мою философию начнут глодать профессора, — от этой мысли меня бросает в дрожь».
Он вообще мало кого любил. Даже главного музыкального «выразителя германского духа» терпеть не мог. Так Вагнеру, который его боготворил, и велел передать: «Поблагодарите его за то, что он прислал мне своих Нибелунгов, но право же, ему не стоит заниматься музыкой».
А философов как не переносил! Хотел полюбить Фихте, но тот оказался «маленьким человеком со взъерошенными волосами, красным лицом, колючим взглядом и тысячью ошибок».
Но особенно он не полюбил Гегеля. Даже преподавать с ним в одном университете отказался. Назначил с ним специально лекцию на один и тот же час. К Гегелю народ повалил. А к нему как назло – никого. Тогда Шопенгауэр обиделся и ушел из университета. Не помогло даже, что к тому времени «холера уже унесла Гегеля».
Поселился один и создал философию, посвященную страданию, пессимизму и Мировой Воле. Назло Лейбницу, провозгласившему, что «наш мир – это лучший из миров», клятвенно утверждал, что «наш мир – наихудший из всех возможных миров».
Как сообщают исследователи, «он жил всегда в нижнем этаже, на случай пожара, боялся получать письма, брать в руки бритву, никогда не пил из чужого стакана, опасаясь
заразиться какой-нибудь болезнью, свои заметки писал то по-гречески, то на латыни, то на санскрите и прятал их в книги из боязни, как бы кто не воспользовался ими. Был очень прожорлив, верил в столоверчение, считал возможным с помощью магнетизма вправить вывихнутую ногу у своей собаки и возвратить ей слух и предсказывал, что проживет сто лет (ошибся почти на тридцать). Сочинил несколько сот писем, в которых восхищался своим лицом, а об одном из своих портретов написал: «Я приобрел его затем, чтобы устроить для него род часовни, как для священного изображения».
Считал себя жертвой грандиозного заговора философов, поклявшихся хранить молчание о его произведениях, и в то же время страшно боялся, как бы кто из них не начал обсуждать его работы.
А как он не любил секс! Казалось бы, создал целый труд – «Метафизика половой любви». Но и здесь одна мизантропия: назвал секс «актом, который в трезвом уме вспоминаешь с отвращением, а в более приподнятом настроении — с омерзением». При этом «отрицал моногамию и превозносил тетрагамию (четвероженство), находя в ней только одно неудобство… возможность иметь четырех тещ».
Женщин же не любил как таковых и рассорился со всеми барышнями, с которыми успел близко познакомиться за долгие 72 года своей жизни. Правда, их было всего несколько.
Рассорился даже с горничной, которая от него родила. А свою соседку, швею бальзаковского возраста, просто спустил с лестницы, после чего выплачивал ей пожизненную пенсию. А когда она, наконец, отдала Б-гу душу, надсмехался над ней на латыни.
В общем, так презирал барышень, что высказался очень определенно: «Только мужской интеллект, опьяненный чувственностью, мог назвать прекрасным этот низкорослый, широкобедрый, коротконогий пол!». Любовь же назвал «самой большой помехой в жизни».
Устранив эту помеху навсегда, издал главный труд своей жизни «Мир как воля и представление». Подумал и так отрекомендовал его издателю: «Мой труд — это новая философская система… ничего подобного еще никогда не приходило в голову ни одному человеку».
Но труд этот никто не заметил. Наоборот, большую часть тиража «отправили в макулатуру». Тогда он прождал 30 лет, не выдержал, записал: «мое время и я — не соответствуют друг другу» и издал второй том.
Тогда энное количество докторов заподозрило его в «легком умопомешательстве и мании величия». А он, решив, что вокруг него одни идиоты, признался: «Я говорю с людьми, точно дитя с куклой: ребенок хотя и знает, что кукла его не понимает, но, заведомо обманывая себя, доставляет себе удовольствие болтовней».
Он заперся в своей квартире и понял навсегда, что «для глупцов общество других глупцов несравненно приятнее общества всех великих умов, вместе взятых». После чего пришел к глобальному и грустному выводу: «чем меньше приходится нам сталкиваться с людьми, тем лучше для нас».
Да и что собственно хорошего знаменитый философ мог сказать о людях? Только то, что «когда они вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные разойтись из-за боли уколов, они вновь сближаются из-за холода, и так – все ночи напролет».
Собственно, кроме двух существ — своего пуделя и уже умершего к тому времени Россини, он так никого и не полюбил за всю жизнь. Он и позировать для скульптурного портрета согласился только на условии, что и пуделя слепят. Впрочем, пудель тоже скончался.
И вот нерадостный итог: его единственная любовь — Мировая Воля. И то абсолютно иррациональная. Томас Манн, печалясь, так его и назвал — «рациональнейшим философом иррационализма».
Слава пришла к нему перед смертью. Что тут оставалось сказать? Лишь горько усмехнуться: «То, что принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных глупостей». Написав это, он умер, завещав все свое состояние солдатам и собакам.
А если бы ему повезло, и секс доставил бы когда-нибудь ему удовольствие? Быть может, все поменялось бы в его жизни – помирился бы с мамой и с Гете, подружился бы с Гегелем, полюбил бы людей, евреев, немцев, профессоров и философов. Любил бы женщин.
Но тогда человечество так ничего бы и не узнало о Мировой Воле…